Судьбы слуг и приближенных императорской семьи, расстрелянных в доме Ипатьева

В ночь с 16 на 17 июля 1918 года была расстреляна семья Романовых. К тому времени Николай II уже отрекся от престола и перестал быть царем. Но с ним и с его близкими оставались люди, решившиеся служить своему императору до конца — был ли у него титул или нет. Доктор, повар, камердинер и горничная. Кто-то из них ради Романовых оставил свою семью, кто-то так ее никогда и не завел. О ком-то мы знаем многое, о ком-то — почти ничего. Но все они погибли в подвале Ипатьевского дома — за то, что верно служили. И за то, что до последнего называли Николая II государем, передает ДВ-РОСС со ссылкой на ТАСС.

Мы с самого начала предлагали им покинуть Романовых. Часть ушла, а те, кто остался, заявили, что желают разделить участь монарха. Пусть и разделяют…

— Яков Юровский, комендант Ипатьевского дома, руководивший расстрелом царской семьи

«Я никому не отказывал». Доктор Евгений Боткин

В детстве он учился музыке, но пошел по стопам отца и стал врачом. Будучи сыном лейб-медика — знаменитого Сергея Боткина, чьим именем названа одна из московских клиник, — работал в больнице для бедных. Читал лекции студентам Императорской военно-медицинской академии. И хотя его диссертация была посвящена составу крови, студентам он говорил прежде всего о психологии — о том, что в пациентах нужно видеть в первую очередь людей.

«Японская пуля пока удивительно мила: мышцы пробивает, кости редко разрушает, пронизывает человека насквозь — и то не причиняет смерти», — писал Боткин жене в апреле 1904 года

С началом Русско-японской войны в 1904 году Боткин ушел на фронт и стал заведовать медицинской частью Российского общества Красного Креста. «Ехал я с самыми кровожадными чувствами, — рассказывал в письмах к жене. — Первые раненые японцы мне были неприятны, и я должен был заставлять себя подходить к ним так же, как к нашим». Он писал, что так же ему был бы неприятен любой мальчик, обидевший его сына. Но позже это изменилось: война научила его видеть людей даже во врагах.

Боткин был верующим. Он писал, что потери и поражения армии — это «результат отсутствия у людей духовности, чувства долга». Говорил, что не мог бы пережить войну, сидя в Петербурге, так нужно было ему ощущать причастность к беде России. Он не боялся за себя: был уверен, что его не убьют, «если Бог того не пожелает». И, находясь на фронте, оставался верен своим принципам — помогать не только телам пациентов, но и душам.

Когда я пощупал его пульс и погладил его руку, он потащил обе мои руки к своим губам и целовал их, воображая, что это его мать. Когда я подошел к нему с другой стороны и заговорил с ним, он стал звать меня тятей и опять поцеловал мою руку. Я не мог лишить его этой потребности в ласке родителя и тоже поцеловал…

— из книги Евгения Боткина «Свет и тени русско-японской войны»

Александра Федоровна и цесаревны во время Русско-японской войны были сестрами милосердия. На фото: в центре крайний слева — Евгений Боткин. Рядом ниже — императрица с великими княжнами Татьяной и Ольгой

Он вернулся домой с шестью боевыми орденами, и в свете много говорили о его храбрости. Спустя два года умер действовавший лейб-медик — доктор Гирш. И когда императрицу спросили, кого она хочет видеть на этом посту, Александра Федоровна ответила: «Боткина. Того, который был на войне». Осенью 1908-го семья Боткиных переехала в Царское Село.

Младшие дети врача — Глеб и Татьяна — быстро подружились с цесаревичем и великими княжнами. Мария и Анастасия играли с Глебом в крестики-нолики, а Татьяна Николаевна собственноручно связала голубую шапочку для тезки, когда ту остригли после брюшного тифа. Каждый день в пять часов Евгений Сергеевич слушал сердце у императрицы и всякий раз просил своих детей помочь ему вымыть руки из чашки, которую великие княжны называли «простоквашницей». Однажды, когда детей не было, Боткин попросил Анастасию позвать лакея. Та отказалась и помогла ему вымыть руки сама, сказав: «Если это ваши дети могут делать, то отчего я не могу?»

Когда Боткин отправился в ссылку вместе с Романовыми, Глеб и Татьяна последовали за ним. Но доехали только до Тобольска: в Екатеринбург их не пустили. Впоследствии им удалось эмигрировать.

В ссылке Боткин взял на себя роль посредника: просил пускать к семье священника, добился полуторачасовых прогулок, а когда от больного цесаревича Алексея отлучили его наставника Пьера Жильяра, писал в Екатеринбургский исполнительный комитет с просьбой его вернуть: «Мальчик так невыразимо страдает, что никто из ближайших родных его, не говоря уже о хронически больной сердцем матери его, не жалеющей себя для него, не в силах долго выдержать ухода за ним. Моих угасающих сил тоже не хватает…» Играл с Александрой Федоровной в домино и карты, читал вслух. Преподавал детям русский язык и биологию. Только в домашних спектаклях, которые любила ставить семья, категорически отказался играть. Но даже здесь сделал исключение, когда лично цесаревич Алексей попросил его исполнить роль старого доктора. Правда, спектакль тогда не состоялся. В Тобольске он даже открыл практику — и к нему обращалось множество больных.

К кому только меня не звали, кроме больных по моей специальности?! К сумасшедшим, просили лечить от запоя, возили в тюрьму пользовать клептомана… Я никому не отказывал…

— из писем Евгения Боткина брату

Он ни на что не жаловался: ни на колики в почках («Очень сильно страдает», — писала о его болезни Александра Федоровна), ни на сложности в быту. Даже когда охрана Ипатьевского дома замазала окна известкой, чтобы заключенные не могли смотреть на улицу, он писал: «Мне нравится это нововведение: я не вижу больше перед собой деревянную стену, а сижу, как в благоустроенной зимней квартире; знаешь, когда мебель в чехлах, как и у нас сейчас, — а окна белые». И только в его последнем письме, за которое он взялся примерно за неделю до расстрела, сквозит безнадежность. Оно обрывается на полуслове: доктор так и не успел его дописать и отправить.

Я умер, но еще не похоронен, или заживо погребен (…). Если б я был фактически, так сказать — анатомически, мертв, я бы, по вере своей, знал бы, что делают мои детки, был бы к ним ближе и несомненно полезнее, чем я сейчас. (…) Пока, однако, я здоров и толст по-прежнему, так что мне даже противно иной раз увидеть случайно себя в зеркало

— из письма Евгения Боткина брату

В ночь расстрела охрана разбудила Боткина и велела поднять всех обитателей Ипатьевского дома, сказав, что их перевезут в другое место, потому что в городе неспокойно. Романовы и их приближенные спустились в подвал. Когда комендант Яков Юровский объявил о расстреле, доктор успел спросить глухим голосом: «Так нас никуда не повезут?»

Его тело сожгли вместе с телами императорской четы и наследника. При расследовании были найдены его искусственная челюсть, маленькая щеточка для бороды и усов, которую он всегда носил с собой, и сломанное пенсне: последний лейб-медик России был дальнозорким.

«У стены оседает лакей». Камердинер Алексей Трупп

По одной из версий, Алексей Трупп был полковником

«Решил отпустить моего старика Чемодурова для отдыха и вместо него взять на время Труппа», — написал Николай II вскоре после приезда в Екатеринбург. Получилось не «на время», а навсегда: камердинер Алексей Трупп пошел с последним царем и в дом Ипатьева, и на расстрел.

На самом деле его звали Алоиз (или Алоизий) Лауре Труупс — родился в Латвии. Камердинер последнего царя был всего на семь лет младше «старика Чемодурова»: ему исполнилось 62. Возможно, он просто выглядел молодым, потому что брил усы и бороду. Высокий, худой, сероглазый, носил серые брюки и тужурку. Даже на фото видна его осанка и военная выправка: в 18 лет он пошел служить и еще при Александре III был зачислен в лейб-гвардию. Некоторые пишут, что он был полковником, но другие считают это мифом: вряд ли полковники становились камердинерами.

Камердинеры — еще их называли лакеями и комнатными слугами — следили за гардеробом монарха, помогали ему одеваться. У лакеев Николая II было много бытовой работы: царь с трудом расставался со старой одеждой, предпочитая штопаное новому, зато любил военную форму — в его шкафах висели сотни мундиров.

В круг обязанностей дежурного камердинера, кроме обычных, входили: исполнение всех личных приказаний Государя и доклад о всех особах, имевших к Нему личный доступ

— из показаний Терентия Чемодурова, одного из камердинеров Николая II

Трупп всю жизнь был холостяком, но любил детей, особенно детей последнего императора. Говорят, у него был хороший доход — мог бы позволить себе купить несколько земельных участков близ Петербурга, да не хотел. Когда он приехал в дом Ипатьева, комендант сделал запись: «61 [год]. Имеет при себе деньги сто четыре (104) руб. Найдено при обыске 310 рублей (триста десять)». Еще во время заключения в Царском Селе какой-то пьяный офицер крикнул ему и другим слугам: «Вы — наши враги. Мы — ваши враги. Вы здесь все продажные». Последние месяцы жизни «продажный» лакей Трупп служил своему хозяину бесплатно.

Слуги и приближенные, решившие остаться с Романовыми в доме Ипатьева, давали расписку о том, что готовы подчиняться коменданту и быть заключенными наравне с царской семьей

В Ипатьевском доме он делил комнату с поваром Иваном Харитоновым. Однажды они увидели, что на шкафу лежат заряженные бомбы, — их тут же разрядили по приказу коменданта. Еще говорили, что он, католик, участвовал в православной церковной службе. А среди красноармейцев, охранявших «дом особого назначения», однажды оказался его племянник, с которым они поговорили на своем родном латышском языке.

Почти все, что известно о Труппе, обрывисто и неточно. Его мало упоминала в своих дневниках царская чета, о нем практически не рассказывали современники. Он писал из ссылки родственникам, но осторожные люди сожгли эти письма.

…Перед расстрелом Трупп и Харитонов отошли в угол комнаты и встали у стенки. «Женский визг и стоны… у стены оседает лакей», — расскажет потом один из убийц.

«Хорошо меня кормишь, Иван». Повар Иван Харитонов

Иван Харитонов три года прослужил во флоте

«Суп потрох, пирожки, котлеты бараньи и пожарские с гарниром, кисель малиновый», «солянка рыбная, расстегаи, ветчина холодная, жаркое цыплята, салат, желе мандариновое», «уха из ершей, расстегаи, форелька гатчинская итальвень, пельмени и вареники, жаркое утка, салат, мороженое ваниль» — это примеры меню будничных обедов царской семьи. Когда Николаю Александровичу было всего семь лет, на него лично работали два повара. А стол для цесаревича и его воспитателей и гостей обходился в 7600 рублей в год. Уже будучи взрослым, Николай редко обедал менее полутора часов и, по легенде, изобрел рецепт закуски для коньяка — присыпанные сахарной пудрой и кофе ломтики лимона, которые называли «николашка».

Можно предположить, что повара играли в жизни Романовых немалую роль. Последним человеком, готовившим для царской семьи, был Иван Харитонов. В 12 лет он стал поваренком-учеником. Практиковался в Париже, получил специальность «суповника», придумал рецепт супа-пюре из свежих огурцов. У него была счастливая семья и шестеро детей, но когда встал вопрос, остаться ли ему с Романовыми, он согласился немедленно. Родные поехали с ним в Тобольск, но в Екатеринбург их не пустили. Когда Харитонов прощался с семьей, кто-то предложил оставить жене его золотые часы. Повар ответил: «Вернусь — с часами, а не вернусь, — зачем их пугать раньше времени?»

Ему было 48, но свидетели говорили, что он выглядел младше.

Невысокого роста, худощавый брюнет или темный шатен. Кажется, носил бобрик, но на голове были большие «заливы», брил усы и бороду; приблизительно на грани щеки и скулы, кажется, правой, у него была небольшая бородавка, из которой торчало несколько длинных волос. Нос у него был острый, глаза серые. Носил он черные штаны навыпуск и черную тужурку со стоячим воротником

— из показаний Евгения Кобылинского, главы охраны царской семьи в Тобольске

Когда-то императорская семья любила пикники, а Николай сам мог запечь картошку в золе. В ссылке простая еда стала не удовольствием, а необходимостью. В Тобольске ему удавалось «держать марку», даже готовя из простых продуктов: «борщ, макароны, картофель, котлеты рисовые, хлеб», «щи кислые, жареный поросенок с рисом», — такие обеды были у Романовых в те дни. «Хорошо меня кормишь, Иван», — говорил ему царь. Но многие продукты приходилось покупать в кредит, а расплачиваться было нечем. И постепенно местные жители переставали доверять Харитонову.

В Екатеринбурге арестантам поначалу разрешалось брать передачи из местного монастыря — молоко, яйца, сливки. Но скоро охрана запретила и это. «Я отказался передавать все, кроме молока, а также решил перевести их на тот паек, который был установлен для всех граждан города Екатеринбурга», — рассказывал комендант Ипатьевского дома Яков Юровский.

Ко мне обращался повар Харитонов с заявлением, что он никак из четверти фунта мяса не может готовить блюд. Я ему отвечал, что нужно привыкать жить не по-царски, а как приходится жить: по-арестантски

— Яков Юровский, комендант Ипатьевского дома, руководивший расстрелом царской семьи

Повар справлялся как мог: вместо расстегаев — макаронный пирог, вместо пельменей и вареников — картошка и салат из свеклы, вместо мандаринового желе — компот, «к большой радости всех», как писал в дневнике Николай. А его последними поварятами были царские дочери: он учил их печь хлеб. 16 июля Александра Федоровна записала, что комендант принес яйца для Алексея, — в режиме все же были послабления. Но приготовить омлет для цесаревича Харитонову уже не удалось.

…Перед расстрелом он стоял в углу рядом с лакеем Труппом. Когда раздались выстрелы, повалился на колени. При расследовании в Ипатьевском доме не нашли золотых часов.

«Мало спала, волновалась неизвестностью». Горничная Анна Демидова

Анна Демидова до последнего дня носила корсет: императрица считала, что ходить без него — распущенность. А она привыкла делать так, как считала правильным хозяйка, ведь прослужила ей 17 лет.

Комнатная девушка — или горничная — последней императрицы родилась в мещанской семье в Череповце. Знала иностранные языки, играла на фортепиано. Но лучше всего ей удавалось вышивать, вязать и шить. Это и привлекло Александру Федоровну: она увидела работы девушки на выставке в Ярославле. И скоро Нюта стала служить царской семье. Комнатные девушки в основном занимались одеждой императрицы, но главной обязанностью Анны стало учить царских дочерей рукоделию. В каком-то смысле она была для них еще одной няней. «Сейчас иду спать. Нюта меня причесывает», — писала как-то отцу цесаревна Ольга. А больше всех ее любила Анастасия. В письмах великая княжна обращалась к горничной «дорогая Нюта». Своих детей у Анны не было: комнатные девушки не должны были выходить замуж. И когда однажды ей сделали предложение, она предпочла остаться с царской семьей.

В Тобольске всем арестантам сделали удостоверения личности, хотя смысла в них не было: охрана каждого знала в лицо

Отказавшись ради Романовых от возможности завести собственную семью, она отказалась ради них и от свободы. Нюта поехала с хозяевами в ссылку.

«Последние две недели, когда узнала, что нас намереваются «куда-то» отправить, жила нервно, мало спала, волновалась неизвестностью, куда нас отправят, — писала она в дневнике. — Это было тяжелое время. Только уже дорогой мы узнали, что мы «на дальний север держим путь», и как подумаешь только — «Тобольск», сжимается сердце».

Анна Демидова хоть и не была аристократкой, но получила за службу потомственное дворянство и, живя во дворце, конечно, привыкла к комфорту. Еще на пароходе, везшем узников в ссылку, она писала: «Жесткие диваны и ничего больше, даже графинов для воды нет ни в одной каюте. Каюты — довольно большие комнаты с двумя или одним диваном и весьма неудобным умывальником. Рассчитано на людей, не привыкших много умываться. Можно вымыть нос, но до шеи воды не донесешь — мешает кран». Но «особенно было тяжело, что для Хозяев ничего не было приготовлено», добавляла она.

В Тобольске, затем в Екатеринбурге, Анна взяла на себя много хозяйственных мелочей. «Дети помогают Нюте штопать их чулки и постельное белье», «перед ужином Мария и Нюта помыли мне голову», — писала в дневнике Александра Федоровна.

Как и ее хозяйка, Анна до последнего оставалась дамой. Александра в ссылке всегда наряжалась и надевала шляпу, когда шла на прогулку, даже когда эти прогулки стали по-настоящему похожи на тюремные. А Нюта у кровати держала черную шелковую сумку — она никогда с ней не расставалась, хранила там самые нужные вещи. При расследовании были найдены остатки ее вещей — белая блузка, вышитая гладью, белый батистовый носовой платок и розовая с серыми отливами шелковая ленточка. Наверняка все свои вещи она вышивала сама.

Демидова была лет 42, высокая, полная, блондинка, лицо красноватое, нос прямой и небольшой, глаза голубые

— из показаний Евгения Кобылинского, главы охраны царской семьи в Тобольске

…Спускаясь в подвал Ипатьевского дома, она несла белые подушки — арестанты думали, что их куда-то увезут, и взяли с собой разную мелочь. Нюта прислонилась к косяку двери, а рядом встала Анастасия.

Когда большевики начали стрелять, она заметалась по комнате, прикрываясь подушкой. Пули, предназначавшиеся ей, увязли в пуху. Выстрелы смолкли, и она сказала: «Слава Богу! Меня Бог спас!» После этого Нюту добили штыком.

«Они долго не умирали, кричали, стонали, передергивались, — вспоминал один из убийц Александр Стрекотин. — В особенности тяжело умерла та особа — дама. Ермаков ей всю грудь исколол».

В 1981 году Русская православная церковь за границей канонизировала всех убитых в подвале дома Ипатьева, в том числе католика Алексея Труппа.

Русская православная церковь в 2000 году канонизировала Николая II и его семью. Спустя 16 лет к лику святых был причислен Евгений Боткин.

Останки всех четверых захоронены в Петропавловском соборе — вместе с теми, кого они называли хозяевами.

При подготовке материала использованы книги «Верные до смерти» Ольги Черновой, «Претерпевшие до конца. Судьбы царских слуг, оставшихся верными долгу и присяге» Юрия Жука, «Царский лейб-медик. Жизнь и подвиг Евгения Боткина» Ольги Ковалевской, а также дневники и письма членов семьи Романовых, доклад следователя Николая Соколова и другие открытые источники