6 июня 1799-го, 220 лет назад, родился Александр Пушкин. О том, почему важно, чтобы он и сейчас всех переиграл, рассказывает Алексей Варламов, писатель, ректор Литературного института, доктор филологических наук, член Совета при президенте РФ по культуре и искусству. Об этом передает ДВ-РОСС со ссылкой на «Российскую газету».

Насмешник Пушкин, на которого писал доносы Булгарин и которого опасался Бенкендорф, в советской интерпретации стал одним из воплощений государственности. При этом в его отношениях с властью много парадоксального. Выигравшего войну 1812 года Александра I, одного из самых умных и успешных российских монархов, он назвал «властителем слабым и лукавым», что было совершенно несправедливо, да к тому же и «плешивым щеголем». А о Николае I писал: «Его я просто полюбил, он бодро, честно правит нами…» А подобрать слова по буквам можно прямо сейчас — http://bezbukv.ru. Русский язык имеет обширный арсенал.

Алексей Варламов: Наши нынешние оценки Александра I и Николая I не окончательны, и то, к чему пришли сегодняшние историки, может быть и пересмотрено. Да и не в этом дело, а в том, как Пушкин воспринимал власть. Александр I правил во время его молодости, Николай I был царем в его зрелые годы, и я думаю, что это определяющий фактор. Молодой Пушкин куда более безоглядно, радикально и максималистски относился к государству, чем Пушкин в возрасте мужа совершенного. Фактор личной биографии и в самом деле очень важен. При Александре I Пушкина отправили в ссылку, чуть было не загнали в Сибирь, а потом влезли в его частную переписку — и он пришел в бешенство. Его держали в глухом Михайловском, он мечтал сбежать из России. Николай I его из ссылки вытащил, а Пушкин был благодарным человеком. Хотя, конечно, и с Николаем ему было несладко, и власть свой нос в его письма тоже совала.

Был он государственником или нет… Мне кажется, Пушкин настолько всеобъемлющая фигура, что наши противоречия, споры между западниками и славянофилами, почвенниками и либералами перед его лицом теряют силу. Он вобрал в себя все. Пушкин в такой же мере государственник, в какой и либерал. Да, со временем акценты менялись: либеральная идея была ему дороже в молодости, государственная в зрелые годы. Но одно не замещало, не противоречило, а дополняло другое, и в этом нам всем урок. Если говорить об общественной позиции Пушкина, о его взглядах на русскую историю и русское государство, то нельзя обойтись без знаменитой цитаты из письма к Чаадаеву. В нем Пушкин писал, что его многое вокруг раздражает, но он ни за что на свете не захотел бы переменить Отечество — или иметь иную историю, чем ту, которую его стране дал Бог. Однако еще важнее этого прямого высказывания художественные произведения Пушкина — и если говорить о теме власти, то это прежде всего «Медный всадник». Там в полной мере воплощено то, что завораживало Пушкина в русской истории — трагическая коллизия личного, индивидуального и государственного. Не случайно к «Медному всаднику» в 1930-е годы обращались такие художники и незаурядные мыслители, как Пришвин и Платонов. Вдохновленный этой поэмой (и сраженный тем, что он увидел на Беломорканале и Соловках), Пришвин начинает писать роман «Осударева дорога». Судя по его дневниковым записям, роман ориентирован на образ Евгения из «Медного всадника». Пришвин видел конфликт между государством и маленьким человеком и пытался его художественно решить, примирить враждующие начала. А для Платонова никакого конфликта нет, и ему важно то, что Пушкин отдает и Петру, и Евгению одинаковую поэтическую силу.

Величие «Медного всадника» в том, что Пушкин, с одной стороны, совершенно искренне пропел гимн русскому государству и русской мощи, и в то же время невероятно сочувствовал судьбе Евгения, который в каком-то смысле становится жертвой этой державной силы. Пушкин — всеобъемлющая фигура потому, что он увидел и правду государства, и правду отдельного человека. Он разглядел в этом трагедию. Платонов писал, что в преодолении низшего высшим трагедии нет, в ней они равноправны. И в пушкинском мире государство и маленький человек действительно равны.

Между Пушкиным и Пришвиным есть и еще один мостик. В пришвинских дневниках ярко отражены ужасы революции, а сопровождавшиеся страшными жестокостями бунты в военных поселениях потрясли Пушкина. Открывшийся с пугающей, пугачевской стороны народ изменил его взгляды?

Алексей Варламов: Параллель Пушкин — Пришвин, безусловно, заслуживает внимания, как, впрочем, и многие другие, а что касается взглядов на народ…

Вот «Капитанская дочка», вот «История пугачевского бунта», в них мы видим Пушкина-писателя и Пушкина-историка. Зловещий, мрачный, черный почерк русской истории он оставляет «Истории пугачевского бунта», а в «Капитанской дочке» как будто приподнимается над ним. Он ни на что не закрывает глаза, в повести есть и жестокие расправы — достаточно вспомнить образ Василисы Егоровны и то, как над ней надругались пугачевцы, но Пушкин не акцентирует на этом эпизоде внимание. Он очень целомудрен как писатель — современный автор наверняка написал бы иначе, жестче, подробнее. А мы в школе читали «Капитанскую дочку» и не очень понимали, что происходит в этой сцене — хотя внимательный читатель видит все. Но сказать, что в «Капитанской дочке» русский народ выступает в роли какого-то изверга, нельзя, ничего подобного там нет.

В эпиграф повести не случайно вынесены слова «Береги честь смолоду». Сделав понятие чести ключевым, Пушкин четко фиксирует: честь — это для дворян. У них обязательно должно быть понятие чести. Для дворянина самое страшное — изменить присяге. Тот, кто это делает, — недостойный, бесчестный человек, таким является Швабрин. Но когда присяге изменяют казаки, Пушкин их за это не судит. Урядник Максимыч переходит на сторону Пугачева, и Пушкин его за это не клеймит. Для казака понятие присяги не так важно. Священник сначала был верен государыне, теперь Пугачеву — и пусть. Главное, что он укрывает капитанскую дочку и не выдает ее. Разные критерии по отношению к разным социальным слоям являются важной частью пушкинского мира.

Сравним с Пугачевым из «Капитанской дочки» его же образ в «Истории пугачевского бунта» — там уже (или, точнее, еще, ведь повесть написана позже) это не такой интересный, яркий, великодушный персонаж, каким мы видим его в повести. Необыкновенно интересно движение пушкинской мысли, когда преображенный его поэтическим видением исторический материал как будто поднимается и происходит приращивание смысла.

Пушкин ясно видел и себя самого. В письме к брату Льву Пушкин пишет, что в жизни и своих произведениях он разный — там он пошл, тут высок. А в нашем массовом сознании, сформированном школой, он всегда высок и свят. Но ведь рано или поздно мы откроем подлинного, противоречивого Пушкина — не окажется ли это шоком?

Алексей Варламов: Школьный образ и должен быть школьным образом. Почему мы должны обязательно рассказывать детям, изучающим сказки Пушкина, «Повести Белкина», «Евгения Онегина», о любовных похождениях автора? Внимательный ученик это поймет и так. Но давать в школе «Я помню чудное мгновенье» и в качестве сноски приводить цитату из письма Пушкина Соболевскому, где он упоминает о близости с Керн, едва ли надо — зачем? Как бы то ни было, Пушкин для нас икона, абсолют. То, что он был наполнен разного рода энергией — жизненной, эротической, сексуальной, — не является тайной. Если кому-то это интересно, есть множество написанных на эти темы книг.

Для меня всегда были важны пушкинские строки: «А я, повеса вечно праздный, / Потомок негров безобразный, / Взращенный в дикой простоте, / Любви не ведая страданий, / Я нравлюсь юной красоте / Бесстыдным бешенством желаний». Все, что относится к Пушкину, всегда интенсивнее, чем в обычных случаях, у обычных людей. Ему был 21 год, он был молод и страстен… Но как он все это умел возвышать! В этот же период он пишет «Руслана и Людмилу», при желании там тоже можно увидеть эротику — как и в «Цыганах», «Бахчисарайском фонтане». Но это высокая поэзия, в которой телесные, чувственные элементы удивительным образом переплавляются. Происходит перегонка смыслов и эмоций, и мы получаем необыкновенно одухотворенную литературу.

Для меня здесь нет никакого противоречия. Можно вспомнить и «Гаврилиаду», и поразмышлять о том, как она соотносится с христианскими темами и образами произведений Пушкина конца 20-х — начала и середины 30-х годов. Пушкин был очень разным. Он всегда был гениален, но в своем духовном развитии не стоял на месте. И сам осмыслял свою жизнь…

Сталин выстроил культурную политику СССР вокруг классической русской литературы, и в центре этого оказался Пушкин — он стал государственным проектом. Что мы потеряли на этом пути?

Алексей Варламов: Что мы на этом пути потеряли, я не знаю. Дело в том, что Пушкин не та фигура, которой можно манипулировать. Скорее, он манипулирует нами. Тот, кто думает, что может с помощью русской классической литературы преследовать свои интересы, в долгосрочной перспективе проигрывает. Я думаю, что одна из причин, по которой советский проект не удался, заключается в ошибке, которую большевики допустили по отношению к классическому наследию. В 20-е и в начале 30-х годов велась политика нигилизма к дореволюционному прошлому. Была предпринята попытка построить историю СССР с нуля, и в каком-то смысле это было последовательно. В таком виде коммунистический эксперимент был бы стерильным и, возможно, более успешным.

Прожито с Родиной: Пушкин в дневниках современников и потомков
Вернув классическую дореволюционную литературу, большевики просчитались. Благодаря тому, что поколения советских людей в эти трагические и беспамятные годы читали Толстого, Грибоедова, Лермонтова и Гоголя, весь корпус классической литературы, мы как русский народ сумели не потерять свое национальное лицо и способность соединить историю. Коммунисты собирались использовать Пушкина в одних целях, а он использовал их в своих.

В 1937 году в СССР торжественно отмечали 100-летие со дня гибели Пушкина. Это трагическая дата, и в том, что из нее сделали национальный праздник, было определенное противоречие. Но гораздо важнее другое — одновременно с вниманием к этой дате в Советском Союзе то же самое происходило среди эмиграции. В русском зарубежье тоже обращались к фигуре Пушкина, о нем размышляли и писали — достаточно вспомнить эссе Марины Цветаевой «Мой Пушкин». Тогда русский мир был невероятно расколот, и казалось, что слияние произойти не сможет, что революция навсегда разъединила русское сознание, но Пушкин стал фигурой, объединяющей всех. Его сказки дети читали и в тех школах, где висели портреты Сталина, и там, где были портреты Николая II.

Пушкин всех переиграл. Очень хочется надеяться, что он и сейчас всех переиграет.

Что пушкинское ушло из современной словесности?

Алексей Варламов: Пушкинское принадлежит только Пушкину, никто не может его повторить. И сказать, что в нашей литературе была какая-то относящаяся к нему инерция, которая сегодня ушла, нельзя — пишущие люди-то уж точно Пушкина читают. Возможно, его хуже знают школьники, студенты. Я готов допустить, что вот тут какое-то вымывание Пушкина из общественного сознания происходит… Но это не относится к профессиональной среде, к гильдии, состоящей из тех людей, которые сегодня работают в литературе. Они-то Пушкина читают, знают и любят — каждый по-своему. Почвенники, либералы, государственники, и у каждого из них действительно свой Пушкин. А если кто-то будет фрондировать и говорить, что он без него обходится, то это пустословие и кокетство. Пушкин — абсолютная константа русской жизни, и никакие политические катаклизмы, конфликты, санкции и блокады, смены царей, генеральных секретарей, президентов и общественных строев этого не отменяют. Он не вынимаем из России.

Тем не менее очарование пушкинских текстов теряется в переводах. В чем тут дело?

Алексей Варламов: Эта проблема долго меня занимала, на сей счет у меня есть своя теория. Если вспомнить фразу Аполлона Григорьева «Пушкин — наше все», то акцент надо делать на оба слова: и на «наше», и на «все». Пушкин, в отличие от Шекспира, который принадлежит и Англии, и всему миру, в отличие от Сервантеса, Мольера, Гете, Данте, авторов национальных и всемирных одновременно, — явление чисто русское и только русское. По-настоящему услышать, понять Пушкина может лишь человек, который еще в детстве им увлекся, которому мама и папа, бабушка с дедушкой читали пушкинские сказки. Тот, кто изначально это в себе несет, понимает, что именно Пушкин, а не гораздо больше известные в мире Толстой, Достоевский и Чехов является абсолютом русской мысли, сознания, красоты. Он, по слову Достоевского, всемирно отзывчив и при этом действительно непереводим ни на один язык. В его строчках, и поэтических, и прозаических, и драматургических, есть что-то испаряющееся при переводе. Для меня это тайна, и она мне очень нравится. Она делает нас особенными, превращает тех, кому дороги русские литература и культура, кого объединяет русская мысль, в таинственное братство. Для того чтобы понять Пушкина, надо осознать все связанное с Россией…

Перед нами гора, вершина которой не видна.

Алексей Филиппов, «Российская газета»